С 22 по 28 июля в Перми прошел форум «Петербургский диалог», в котором приняли участие исследователи недемократических политических режимов из Германии и России. В качестве эксперта на форуме работал директор «Левада-центра» Лев Гудков.
Лев Дмитриевич, любое государство так или иначе прибегает к насилию, и оно является безусловно оправданным, например, в отношении преступников или внешних врагов, но насколько насилие допустимо для поддержания порядка в политике и как можно охарактеризовать положение дел с этим в России?
– Нынешний режим в России движется от авторитаризма в сторону диктатуры. Но в отличие от тоталитаризма он опирается на институты насилия, уже лишившиеся идеологического обоснования и оправдания. Поэтому он воспринимается (особенно после манипуляций законом о выборах президента и нескрываемых фальсификаций парламентских выборов, демонстративного отказа от диалога с протестным движением и принятия репрессивных законов против гражданского общества) значительной частью общества как нелегитимный или, по меньшей мере, с сомнительной легитимностью. Но для того чтобы заставить граждан принять действующий сегодня порядок, власть, не считающая нужным оправдывать свои действия, должна систематическим образом демонстрировать гражданам свою незаинтересованность их мнением, интересами, оценкой проводимой в стране политики и т.п. Показывать, что для нее все они – лишь расходный материал для функционирования государственной машины. В этом отношении власть оказывается очень убедительной, и население практически не сомневается в том, что для руководства страны обычные люди ничего не значат. Наши правители искренне убеждены в том, что люди и сами это понимают и признают такое к себе отношение как норму, как само собой разумеющееся. А разговоры о чувстве собственного достоинства, ценностях частного существования – не более чем болтовня социальных неудачников. Сила, возможности, которые дает власть, – вот что реально ценится в этом мире, а все остальное – пустая риторика. Пренебрежение к обществу, демонстрируемое нашей политической элитой, отождествляется в сознании власть имущих с представлением о суверенитете власти, а приватизация ими средств принуждения – с самой сутью государства.
В конечном счете это порождает в обществе глубочайший цинизм и аморальность, причем взаимные или обоюдные, когда презрение граждан к действующей власти оказывается симметричным полному неуважению к гражданам самого государства. Возникает некий устойчивый консенсус. Своего рода социальный порядок, держащийся, с одной стороны, на принуждении, а с другой – на осознании населением безальтернативности действующего режима.
Стремление власти прибегать к насилию будет возрастать?
– Это стремление уже возрастает именно потому, что усиливается сопротивление со стороны определенной части общества (я имею в виду главным образом население крупнейших городов, где за последние 15 лет сформировался т. н. средний класс). Но, несмотря на рост протестных настроений, у этих людей отсутствует понимание того, что делать дальше, поскольку демонстрации протеста не дали того эффекта, на который многие надеялись. В провинции, у населения средних и малых городов, степень недовольства даже более высокая, чем в мегаполисах. Однако здесь оно другой природы. Его причины в том, что государство сбрасывает с себя ряд важнейших социальных обязательств (обеспечение привычного уровня бесплатного здравоохранения, образования, поддержания социальной инфраструктуры, ЖКХ). Попытки переложить это хозяйство на граждан, заставить их платить по полной программе трудно достижимо. Ведь у таких граждан слишком мало собственных ресурсов или их просто нет. Растущее напряжение выливается в глухое раздражение, которое, впрочем, пока ни к чему не приводит («ни к чему» – в смысле социальной активности и ожидаемого позитивного результата). Негативным же следствием этого следует считать высокий уровень в стране агрессии, социальной патологии и общественной дезорганизации – преступности, алкоголизма, наркомании и проч. Специалисты знают, что, например, число самоубийств (а это принятый во всем мире индикатор распада общественных связей, обычно он считается на 100 тыс. населения), сегодня в России одно из самых высоких в мире. Причем эти показатели значительно выше как раз в селе, в средних и малых городах. А не в столице или в крупных мегаполисах, как в других странах.
Моральный протест заявлен, а политическое пространство для мирныхдействий отсутствует.
Очевидно, чем меньше у людей возможности выплеска негатива через определенные институты, тем выше степень социальных отклонений. В этой связи можно ли говорить о кризисе государственных институтов в России?
– Да, безусловно. Наши опросы показывают, что постоянные коррупционные скандалы воспринимаются населением именно как признаки прогрессирующего разложения государства. Эрозия государственных структур не компенсируется возникновением форм самоорганизации общества. Моральный протест заявлен, а политическое пространство для мирных, подчеркиваю – не революционных – действий отсутствует (насильственных изменений никто в стране не хочет). Но ни Дума, ни политические партии, допущенные Кремлем, ни внесистемная оппозиция не реагируют на эти запросы в силу своей умственной ограниченности или политической неспособности. В этом заключается ключевая проблема эволюции постперестроечного государства и общества.
В связи с этим насколько эффективна тактика «малых дел», к которой все больше прибегают гражданские активисты?
– Конечно, этого недостаточно для действительного изменения ситуации. Как показывают исследования организаций гражданского общества, проведенные нашими сотрудниками, опросы лидеров движений протеста, в последние годы перед НКО, вне зависимости от сферы их деятельности, стояли несколько однотипных проблем. Они усугублялись и сменой поколений: поиск финансирования, давление властей или умножающиеся административные барьеры. Для общественных организаций открывались лишь три варианта действий. Первый – прекращение деятельности из-за неблагоприятного окружения или усиливающегося прессинга властей, прокуратуры, правоохранительных органов. Второй – перспектива вписаться в структуры власти на правах аутсорсинга, то есть заниматься тем, что сама власть делать не в состоянии или делает плохо (в таких сферах, как благотворительность, культурная политика, защита окружающей среды, животных, некоторые социальные проекты), быть механизмом выполнения госзаказа. Такой выбор в пользу «малых дел», конечно, лишает НКО значительной степени самостоятельности, но позволяет «хоть что-то делать для людей». Третий – превращение общественных организаций в протестные политические движения, их вынужденная политизация, когда участники НКО понимают, что продолжение их работы, даже в той узкой области, которой они занимаются, невозможно без изменения всей системы.
Это ненормальная ситуация, но ее осознание ведет к резкому и быстрому расширению гражданского горизонта и самосознания. Люди хотели бы полноценного представительства своих интересов в публичной сфере, что предполагает наличие открытой политики и честной конкуренции взглядов, оценок, программ развития страны. Но власть не просто демонстративно пренебрегает этим, а использует силовиков и пропаганду для подавления и дискредитации своих оппонентов и критиков. Насилие маскируется демагогией законности. В какой-то степени такая практика властей понимается в обществе. Еще год назад ряд наиболее обсуждаемых законов («bc»: об иностранных агентах, так называемый закон Димы Яковлева, запрет на пропаганду гомосексуализма и т.д.) воспринимались большинством опрошенных (62%) как репрессивные, как стремление заткнуть рот оппозиции. Но сегодня, под воздействием пропаганды, всячески старающейся дискредитировать общественный протест и лидеров или сами институты гражданского общества, растет не столько принятие официальной позиции, сколько отказ от обсуждения таких вопросов. За этим стоит очень важная вещь, которую правозащитник Натан Щаранский назвал «дефицитом моральной ясности».
Таким образом, нынешняя власть, опирающаяся на силовые структуры, а потому – неподконтрольная обществу, под влиянием недовольства и усложнения жизни пытается подавлять процессы развития общества, переход к более сложной его организации. Реакцией на это оказывается распространение цинизма, ощущение бесперспективности, отвращение к политике и массовая апатия населения. Более активных и предприимчивых, более образованных людей это толкает к эмиграции. В последние два года мы отмечаем значительный рост миграционных настроений.
Homo soveticus так и не стал нормальным потребителем, хотя очень этого хочет.
На протяжении всей вашей деятельности совместно с Юрием Левадой значительное внимание уделялось изучению феномена homo soveticus, стал ли сегодня «человек советский» нормальным потребителем?
– Я бы сказал, что нет, хотя очень хочет. У нас тип потребление напрямую не связан с квалификацией работника или его усердием, предприимчивостью человека, инициативой. Скорее наоборот. Высший слой бизнеса или доходы чиновников сильнейшим образом зависят от характера доступа к власти, распределения казенных заказов и т.п. Поэтому социальные достижения, обычно измеряемые доходом, в нашей стране не связаны с авторитетностью человека или его уважением окружающих. Приобретаемая собственность, особенно крупная, редко считается легитимной. Отсюда – крайний дефицит средств самодемонстрации и обеспечения признания достигнутого положения другими людьми. Возникает эффект, давно описанный социологами, который называется «демонстративным» или «статусным потреблением», когда присваиваются лишь внешние знаки, символы высокого образа жизни, успеха, благополучия. Такое потребление носит атрибутивный, внешний характер, это потребление «без духа и ценностей буржуазии», без протестантской этики труда. Но следует отметить также, что значимость характера потребления среди россиян оказывается выражением «подсознания» родителей нынешнего поколения (человека, который в советское время был вынужден жить в условиях принудительного аскетизма). Отсюда их стремление всячески поддерживать своих детей, обеспечивая им все то, чего они сами в свое время были лишены. Ни идеология, ни какие-то общественные блага не являются сегодня сколько-нибудь реальными социальными признаками положения в обществе, а тип потребления – является. Правда, следует отметить, что в России «общество потребления» возникает лишь в крупных городах, где опять же есть определенное разнообразие, сложилась какая-то рыночная инфраструктура, где выше уровень квалификации работников и, соответственно, более высокие доходы граждан (в городах-миллионниках проживает 20% населения). Но пока все это выглядит не слишком убедительным, поскольку нынешнее благополучие немногих очень ненадежно.
Тем более подобная неопределенность свойственна условиям существования большинства населения. Вообще средний «человек советский» лукав, очень недоверчив и тревожен ввиду своей уязвимости. Он приспособился к репрессивному режиму, частично обманывая, частично терпя и ограничивая себя в запросах, ориентируясь на то, как живут люди вокруг него, но не больше. Поэтому он массовидный – с установкой, чтобы жизнь была такой, как у всех.
При этом «человек советский» вороват, лжив и при случае готов обойти закон, обмануть начальство, вступить в коррупционные сделки с властью. У него нет особых внутренних ограничений (ни моральных, ни веры в значимость права), если не считать страха. В то же время он ждет, что государство должно его обеспечить (бесплатным образованием, медицинским обслуживанием, жильем, пенсией и т. д.), но при этом у него нет уверенности в том, что оно его не обманет. Поэтому «человек советский» консервативен и крайне подозрителен в отношении чего-то нового, необычного, сложного.
Получается, что основными носителями «советскости» являются жители средних и малых городов?
– Да, конечно, ведь как мы уже выяснили, «человек советский» консервативен. Он не хочет, но по существу и не может интенсифицировать свои способности в силу объективных и субъективных причин: отсутствие возможностей и условий для активной работы, готовность внутреннего примирения с тем, что дают, и т. д. Эксплуатация в условиях советского времени приучила людей к тому, что «вкалывать» имеет смысл только если работаешь на себя, а не «на дядю». Концентрация «советскости» на этих территориях связана и с тем, что большинство крупных предприятий находятся именно в средних или моногородах. При этом подобные предприятия не отличаются высокой конкурентоспособностью в силу устаревших технологий и снижающегося уровня квалификации работников (лучшие кадры просто уходят). В итоге представители таких предприятий прекрасно понимают, что без поддержки государства им не выжить в рыночных условиях. Отсюда их достаточно трезвый антирыночный прагматизм, ориентация на власть и поддержку Владимира Путина.
Эта «советскость» продолжает воспроизводиться в обществе?
– Да, это подтверждают результаты нашего главного исследовательского проекта, который мы ведем на протяжении уже 25 лет. В самом его начале Юрий Левада выдвинул гипотезу, что советская система сформировала определенного человека, рожденного в период примерно 1920-26 годов, и держалась на этом поколении, а с его уходом рухнула. Предполагалось, что мы будем лишь наблюдать постепенное исчезновение «человека советского», но это оказалось лишь нашей иллюзией. Постсоветский человек в своих жизненных практиках в значительной мере продолжает воспроизводить опыт прошлого, опыт адаптации к такому государству или уживания с ним. Некоторое разнообразие этих практик наблюдается лишь в крупных мегаполисах, где под воздействием рыночной экономики меняется сама институциональная среда.
Но в целом, несмотря на очевидность преобразований в нашей стране за последние 20 лет, прошли они крайне неравномерно в различных сферах. Так, все, что связано с властью и силовыми институтами, на которые она опирается, осталось практически неизменным. Поменялись лишь вывески, а принципы их организации («сверху-вниз» и неподконтрольность обществу) остались прежними. Тем самым государственные органы различной направленности представляют собой единую систему защиты власти. Примечательно, что именно суд воспринимается населением как защитно-карательный институт, вынося 0,68% оправдательных приговоров. Воспроизводство советских установок осуществляет и массовая школа, оставляя неизменной социализацию нового поколения.
Ситуация развивалась бы динамичнее, если более образованная и активная часть общества попыталась понять проблемы консервативной части населения.
Стоит ли в таком случае в ближайшее время рассчитывать на модернизацию в России?
– Я пока не вижу той команды во власти, которая смогла бы действительно взяться за это. Напротив, самым привычным, как показывает история, для России способом разрешения конфликта между консервативными и модернизационными силами является прямое давление со стороны первых.
Пожалуй, ситуация здесь могла бы развиваться динамичнее, если бы более образованная и активная часть общества, принимавшая участие в протестах, попыталась понять проблемы консервативной части населения. Предложить их решение, а также обеспечить публичное представительство интересов через формирование политических партий, движений или других объединений. Ярким примером такого взаимодействия является успех польского независимого самоуправляемого профсоюза «Солидарность». Конечно, это не означает, что нам нужно слепо копировать опыт данной организации, но он позволяет понять, что подобное в принципе возможно.
